Наум Коржавин МОСКОВСКАЯ ПОЭМА

МОСКОВСКАЯ ПОЭМА

«Воронок» развернулся.
Приказали сойти.
Переулок уткнулся
В запасные пути.
Выступают из мрака
Рельсы… Скоро гуртом
Мы по ним к вагонзаку,
Спотыкаясь, пройдем.
С сундучками, мешками —
Всем своим, что с собой.
Будет часто пинками
Подбодрять нас конвой.
Будет бег — не как в детстве:
С грузом тяжко бежать.
И всё время хотеться
Будет — руки разжать.
Тяжесть выпустив, бросить,
Кончить споры с судьбой.
Ни к чему нам тут вовсе
Всё свое, что с собой.
Пьем до капли из чаши!
Сбиты все колеи.
Что тут может быть «наше»,
Раз и мы — не свои?

Но толпою хрипящей
(«Мы» пока еще — мы)
Всё ж мы вещи дотащим
До вагона-тюрьмы.
Взгромоздимся и стихнем —
Словно найден покой.
Словно цели достигнув
После гонки такой.
И как впрямь отдыхая
Без надежд и без слез
От надрывного лая
И внезапных угроз.
Словно все мы не смяты,
Не на крайней черте, —
Просто едем куда-то
В тесноте, в духоте.
Словно будет там лучше
И просторней, чем тут.
Да и нас не чтоб мучать —
Для другого везут.

Для другого? — Едва ли!
Впрочем — это потом.
А сейчас мы в начале,
В переулке пустом.
Где сдает поимённо
Нас по спискам Зе-Ка
Вертухаю с вагона
Вертухай с «воронка».
Ждем спокойно сигнала,
Обживаем режим,
И покуда не знаем,
Что сейчас — побежим.
Он нам кажется ширью,
Даже волей самой, —
Этот пункт меж Сибирью
И Лубянской тюрьмой.
Эта с городом встреча,
Хоть вокруг ни души.
Хоть вокруг только вечер
В привокзальной глуши,
И простая работа
Двух конвойных бригад.
Передача по счету
Нас — как бочек на склад.

…Но пока — в предвкушенье
Новой, страшной главы —
Я стою в окруженье
Предосенней Москвы.
И души в ней не чая, —
Сразу зренье и слух —
Всю ее ощущаю
Верст на десять вокруг.
Всё, что грезилось, было,
Что дала, чем взяла, —
Вдохновила, влюбила,
Подняла, предала.
Подменяя святыни
В оправданье себе.
Заражая гордыней,
Как причастьем к судьбе.
И сразив для позора,
Словно светом из тьмы,
Смыслом глада и мора,
И сумы, и тюрьмы —
Как богатством, как счастьем,
Как любовью молвы —
Пониманьем, причастьем
К жесткой воле Москвы.

Так что, смят и поборот,
Я не спорю со злом —
Просто чувствую город
В полверсте за углом.
он — жалеет — не очень,
Чистоты — не блюдет.
Лишь бестрепетно топчет
И к свершеньям ведет.
С ним куда-то всё гонишь,
Всё — как всадник в седле.
Но отстанешь — утонешь
Там, где топчут — во мгле.
И узришь над собою
Всё, что мыслью отверг:
Мглу над целой страною,
Над Москвой — фейерверк.
Здесь от каждого дома,
От любого огня,
Как ножом по живому
Отрезают меня.

«Становись!» — приказали.
Всё! — хоть я еще с ней.
На Казанском вокзале —
Справа — праздник огней.
Как шампанского брызги,
Ресторан над рекой,
Словно отблески жизни,
Хоть какой-никакой.
«Хоть»!.. Нет, было другое
Трата веры и сил.
Я «какой-никакою»
Жизнью — вовсе не жил.
Хоть и мысля несвязно
(Страшен века обвал),
Я и в гуще соблазна
Честно смысла искал.
И средь страха и дрожи,
После трудной войны
Этим связан был тоже
Со столицей страны.
Смесь из страха и силы
В жажде веры живой —
Это, может, и было
В эти годы Москвой.

Что ж, я влился в такую,
Стал во всем ей сродни,
Вот теперь и тоскую,
Видя эти огни.
Потому-то и снится
Так навязчиво мне,
Как вдруг всё разъяснится
И — как было во сне! —
Стает на сердце ноша,
Испарится конвой —
И опять я хороший
И, конечно же, свой.
Всё как прежде. Всё — славно:
Дружба… Вера в Прогресс…
И участие в главном —
В штурме косных небес.
Снова верить легко мне
В ясность правды земной.
Только тех бы не помнить,
Кто здесь рядом со мной.
Кто по первому знаку,
По путям, как по льду,
Побредет к вагонзаку,
Как и я побреду.
Мне предать их не трудно.
Верю с детства почти
В то, что смятые судьбы —
Лишь издержки пути.
Верю… Пусть, как в насмешку,
Нынче, сердце скрепя,
Мне пришлось в те издержки
Записать и себя.
Я держусь… Но боюсь я:
Страшен с верой разлад.
Потому так и рвусь я
Безраздельно назад.
С каждым днем всё сильнее
Злой реальности власть.
Мне б назад побыстрее,
Чтоб успеть не отпасть.
Рвусь… Но это — пустое,
Я отпасть — обречен.
Я ведь отдан конвою,
А конвой — ни при чем.
Он сейчас на работе,
На опасном посту.
И его не заботит
То, что я отпаду.
Хоть кричи — глушь сплошная,
Не услышат… Завяз…

Будет день — я узнаю:
Так Господь меня спас.
Вырвал с кровью, исторгнул
Против воли души
Из трясины восторгов
И прельстительной лжи.
Бросил в холод, в бессилье,
Мглу на голой земле.
Или проще — в Россию:
Вся Россия — во мгле.
Чтобы ночью глухою,
Находясь вне игры,
Видел свет над Москвою
Из России — из мглы.
С теми, с кем я в неволе
Был сведен на позор,
Чьей я жертвовал болью
Так легко до сих пор.
Чтоб открыл: «Как ни мерь ты,
Кто ценней для страны,
Перед жизнью и смертью
Все мы горько равны.
Как пред хлебом и стужей…
И что Богу видней,
Кто здесь лучше, кто хуже,
И что значит: ценней».

И предстанет иначе
Каждый срыв и порыв.
И я стану богаче,
Свою малость открыв.
Словно воздух свободы
И реальность пути,
Словно точку отсчета,
От которой расти.
…Прорасту!… Но, однако,
Не сейчас и не тут, —
Где меня к вагонзаку
Так поспешно ведут.
Где, забыв свои мысли —
Всё, чем жив и дышу,
Я как будто из жизни
Навсегда ухожу.
Как столица ночная,
Погружаюсь во мрак…
…Я пока ведь не знаю,
Что всё это — не так.
Что разбитый и слабый,
И лишенный души, —
Я иду по этапу
К откровенью от лжи.
Сбитый с толку и с места
И не зная, в чем свет…

Мне и то неизвестно,
Что чрез несколько лет
Вдруг засветятся годы
Переменой в судьбе,
Робким светом свобода
Нас потянет к себе,
И из ссылки сибирской
Как хотел, как мечтал,
Впрямь вернусь пассажирским
Вновь на этот вокзал!
В жажде веры и братства,
К схватке мыслей и чувств.
Буду верить… Теряться…
Вдохновлюсь… Заверчусь…
И открою в смущенье,
Что свобод торжество
Не конец, не решенье,
А начало всего.
Всех вопросов на свете,
Всяких «мы», всяких «я»,
И трагедий… Трагедий
Самого бытия.
Вечность мрака и света,
Бесконечный их бой…
Лишь ударясь об это,
Стал самим я собой.
В этом — жизнь… И простая
Мудрость правды земной.
От чего ограждает
Нас штыками конвой.
Чем на время встревожит
Странных лет благодать.
От чего нас и позже
Вновь начнут ограждать,
Из преддверья свободы
Тряханув без затей
Снова в тусклые годы,
Как в тупик у путей.
В глупость, в страх, в недоверье…
Сбив, пустив под откос
Тех, кто, веря преддверью,
Стал свободен всерьез.
Возвратилась на место
Стыдных лет колея.
И важнее протесты
Вновь, чем смысл бытия.

Но пока я — у края,
Крест стоит на судьбе.
Я по шпалам шагаю
В подконвойной толпе.
И одно мне известно —
Что не будет легко.
А до всяких протестов
Так еще далеко,
Что, ступая на гравий
Впопыхах, на бегу,
Я пока и представить
Дальних бед не могу.
Да и помня, что еду
Гибнуть в снежном краю,
Я бы счел эти беды
Неустройством в раю.

Вот дошли. Ноют ноги.
Давит плечи пальто.
Я в начале дороги,
И не скажет никто,
Что она — пусть непросто,
Пусть и сам согрешу —
Заведет меня в Бостон,
Где я это пишу.
Где не думал я сроду
Жить, где тяжек мой сон…
Где чужою свободой
Щедро я наделён…
Где — хоть помню всегда я,
Чем обязан я ей, —
Всё равно не хватает
Мне свободы — своей.
И друзей — в чьем сознанье,
В чьих глазах негасим
Острый смысл пониманья,
Что над бездной висим
Всюду — дома, в изгнанье,
В тюрьмах, в райских местах.
Суть не в бездне — в сознанье
Бездна рядом и так.

Мне сознание это —
Жизнь в извечной игре.
Без него как бы нету
Смысла в зле и добре.
И в защите свободы…
От кого и к чему? —
Если движутся годы
Так спокойно во тьму.
Разве беды нависли?
Длится сладкая жизнь,
Где подобие мысли
Интересней, чем мысль.
Пелена!.. Не проткнуться
Мне сквозь ту пелену.
Лишь под ней задохнуться,
Да и камнем ко дну.
Чтоб в тоске неудачи
Ощутилось острей,
Что свобода — не значит
«Мир свободных людей».
Что висит над юродством
Тусклой мглы мировой
Меч судьбы — вологодский
Тот же самый конвой.

Ладно!.. Люди есть люди —
Сгусток плоти земной.
Я не знаю, что будет
С той и с этой страной.
Знаю: в страшные годы
Здесь я лямку тяну.
Совесть, Хлеб и Свобода —
Всё стоит на кону.
Точит жизнь постепенно,
Не щадя ничего,
Как измена — подмена
Жизни, смысла — всего.
Нет, не с целью, не зряче,
Не по воле Вождя —
В жажде значить, не знача,
И вести, не идя.
То же века несчастье,
Та ж кимвальная медь,
Но теперь не удастся
Мне ее одолеть.
Но уже не придется
Рассчитаться сполна:
Мало сил остается,
И чужая страна.
Но как боль, как предтеча
И как память души
Вновь встает этот вечер
В привокзальной глуши.
Зданий мокрая охра,
Сердце в мутной тоске,
Надзирательский окрик
На родном языке,
Поездов громыханье,
Тупичок без травы,
А за домом дыханье
Недоступной Москвы.
В нем бессилье прощанья,
В бледном зареве высь,
И еще обещанья,
Что частично сбылись,
Но трусливо-сурово
Обманули опять…
…Это снова и снова
Мне теперь вспоминать —
В безвоздушно-постылой
Пустоте этих дней.
Видно, все-таки было
Что-то — жизнью моей.
Было, сплыло, осталось,
Пронеслось, унеслось.
Превратилось в усталость,
В безнадежность и злость.
Было: поиски меры —
Пусть в безмерном аду.
Да и все-таки вера,
Что куда-то иду.
И незнанье той сути,
Что надежда — пуста.
Что дороги не будет
Кроме той, что сюда.
Это юности знаки:
Дождик… Запах угля…
Конвоиры… Собаки…
И родная земля.

Май 1977 — март 1978